(Дэвиду Фостеру Уоллесу посвящается)
Я, доктор Джеймс Орин Инканденца, пятьдесят четыре года, находясь в трезвом уме и твердой памяти, сегодня, первого апреля Года Шоколадного Батончика «Дав», готов дать чистосердечное признание, если кто-нибудь, черт побери, перестанет светить мне в глаза лампой. Вы что, никогда про рассеиватели не слышали? Вы хоть представляете себе, как будет выглядеть мое лицо, если вы будете вот так светить на меня прямым желтым светом? Ну, что вы уставились? Дайте я сам поставлю как надо. Отойдите, я сказал. Ну, вот так уже лучше. По-хорошему, сюда бы еще пару источников поставить, один в тот угол, второй повесить сверху. Да конечно, я понимаю, вы тут только людей вешаете. Ладно, ладно, не кричите. Я продолжаю.
Итак, я, доктор Джеймс Орин Инканденца, нахожусь под следствием по обвинению в систематических хищениях имущества, принадлежащего Энфилдской теннисной академии, которую я возглавлял шесть лет, до того, как полностью посвятил себя кинематографу, а академия перешла под руководство доктора Чарльза Тэвиса. Вы с ума сошли, камеру в руках держать? Я сильно сомневаюсь, что стабилизаторы компенсируют ваши дрожащие руки. Вы что, тоже пили? Что значит, почему тоже? Так, неважно, поставьте ее. Или лучше положите на пол. И не меняйте, ради бога, настройки резкости, которые я там выставил. Хотя, я смотрю, самые резкие тут вы с вашим одышливым начальником. Умоляю, не надо так кричать. И шептаться, пока я говорю, тоже не надо. Вы мне всю съемку сорвете.
Я, доктор Дже... вы прекрасно знаете, кто я. Мой отец был лучшим американским юниором в свое время. Он был моим первым тренером, еще до того, как я поступил в академию и получил теннисную стипендию. Он часами заставлял меня бегать по корту - в основном, конечно, не в процессе игры, а между геймами, собирая эти чертовы мячики, которые разлетаются во все стороны. До сих пор помню свои ощущения, когда в один день я вернул ему все мячи, кроме одного. То есть, я, конечно, мог бы и не красть этот мяч, отец и сам бы мне его подарил, если бы я попросил. Он был щедрым человеком, мой отец. Но в тот день меня опьянило чувство безнаказанности. И ремня не дали, и на очко в партии не оштрафовали. Кстати, об опьянении - вы уже допили? Если нет, дайте мне сюда. Господи, это что, пиво? Честное слово, я был бы больше рад, если бы мой сын курил траву, чем если бы он пил это дерьмо. Какой из них? Да хоть все три.
Хэл? Ну, конечно, ни Хэл, ни Орин ничего не знали. То есть, разумеется, они видели и валяющиеся повсюду ракетки, и мячи, и мешки с грунтом. Но это и неудивительно, если вся семья проводит каждый день в Энфилдской теннисной академии, либо на корте, либо в кабинетах. Зачем мячи? Я продавал их на завод Генри Форда. Насколько я знаю, они делали из них амортизаторы для автомобилей. Ракетки? Боюсь, вам придется прочитать мою докторскую работу по оптической физике, чтобы понять, для чего можно использовать теннисные ракетки. Или спросите кого-нибудь в министерстве обороны. Я слышал, они еще шьют палатки для солдат из ЭТАшных полотенец. А грунт - вон он весь, у меня в саду. Аврил иногда в него что-то сажает, но, конечно, ничего не всходит, она делает вид, что огорчена, но в душе точно рада, что не нужно подстригать и окучивать.
Сожалею ли я? Я-то ни о чем не сожалею, а ты вот точно пожалеешь, что родился, если еще раз заденешь ногой камеру. Я подвешу тебя на рифленой струне и суну тебе в рот лампочку, будешь освещать мне съемочную площадку. Дилетанты, мать вашу. Зачитывайте уже скорее приговор. Хотя ну вас к черту. Я, доктор Джеймс Инканденца, приговариваю себя к казни через засовывание головы в микроволновку, чтобы поскорее избавить себя от вашего общества.
Стоп, снято.
(сеттинг: Дэвид Фостер Уоллес "Бесконечная шутка")
